«Голова разбита камнем, весь в мозгах»: самарский ветеран рассказал об адской заварушке в Афганистане

44 года назад СССР ввел войска в Афганистан. Многие советские парни отдали свои жизни, покалечили тела и судьбы в этой военной кампании. Что они пережили? В каких условиях им приходилось существовать? Об этом 63.RU рассказал ветеран боевых действий в Афганистане, майор Сергей Волчков.

— Сергей Николаевич, расскажите, как вы жили до начала афганской кампании.

Я родился в Челябинске в 1955 году, окончил высшее военное авиационное училище штурманов по специальности авианаводчика. Я руковожу воздушным боем и командую воздушными судами с земли. Тогда это была очень уважаемая профессия. Это сейчас в каждом полку есть по несколько человек, которые дроны наводят. А тогда и слова-то такого не было.

После училища я пахал в Уральском военном округе, в 1982 году работал секретарем комсомольской организации управления полка. Конечно же, была свадьба, жена, дети, теща. Денег, естественно, хватало не на всё, но зарплату потихоньку поднимали.

— Как вы попали в Афганистан?

— Мне тогда было 27 лет, был я в звании капитана. В апреле 1983 года пришел запрос, что через полгода нужно послать одного человека от нашего полка на замену сроком на год. Начальник строевого отдела выбрал меня. Так что следующие полгода я жил с четким знанием, что со мной будет. Мог позволить себе некоторые вольности в общении с начальством, например задавать разные неудобные вопросы, когда к нам проверка сверху приезжала.

— Как отреагировали ваши близкие на эту новость?

— Жена плакала, мать плакала. Хотя я просил жену не рассказывать ей.

— И не было никакой возможности избежать этого?

— Это было бесполезно. Приказ-то из Москвы пришел. К тому же это был мой долг. Я не живу по принципу «не хочу — не поеду».

— Итак, с какого времени вы проходили службу в Афганистане?

— В первый раз с октября 1983 года по декабрь 1984-го. Это был самый пик наших потерь.

Я попал в пятую гвардейскую дивизию. Был единственным авианаводчиком почти 4 месяца. В 1983 году нас по штату было 35, а по факту — 16. Ну, прошел первую стажировку, как мы это там называли.

Другого учения, кроме как в бою, там не предусмотрено. И они по нам немного постреляли, и мы по ним. Кровь мы видели.

— Опишите ваш быт. В каких условиях вы жили?

— Мы проживали в штабе армии на окраине города Кабул, это столица Афганистана. Штаб был большой, как настоящий поселок. В нем размещались несколько боевых частей, батальон охраны, торгово-закупочная база, военторг и штаб советских войск. Мы спали в модуле, это был такой сборно-щитовой барак. Рядом располагался командующий, авиационный модуль и женский модуль. Помню, как мы сами делали алкоголь: конфетки драже раскрошишь, с дрожжами смешаешь, через два-три дня брожения получается шампанское.

В поля мы всегда ходили обвешанные оборудованием, амуницией, обмундированием. Боец должен нести на себе в общем 60 килограммов. Это плечи до пояса прорезаются. А моя радиостанция весила 23,5 килограмма. Зато она была железная, за ней можно было спрятаться.

Иногда бывало так, что поесть удавалось только утром, а потом до вечера приходилось голодать. Когда долго были в горах, грели банки с едой и кипятили чай на верблюжьих колючках вместо дров.

Еще помню, что всегда было жарко, до поздней осени. И световой день всегда длился около 12 часов.

— Что входило в ваши задачи?

— Вот, допустим, иду с пехотой. Я отдельная единица, даже командиру дивизии фактически не подчинялся. У меня свои обязанности. И вдруг командир полка говорит: «Вот там сопротивление. Ну-ка нанеси туда бомбо-штурмовой удар».

Я даю ему карту, показываю то место, на которое он указал, чтобы он поставил крестик, время и роспись. Причем обязательно своей рукой — это мне броневая заслонка на задницу, чтобы ответственность за удар на командире была.

У меня были три аэродрома: Пули-Хумри (мы его называли «в пыли умри»), Баграм и Кабул. Я определяю время до ближайшего аэродрома, рассчитываю, сколько нужно сил и средств, делаю через ретранслятор заявку. Через 20–30 минут прилетают вертолеты или самолеты и делают свое дело.

А так основная наша задача была снабжать пехоту: боеприпасы, продовольствие, возить убитых и раненых. Убитых, конечно, было тяжело…

— Как к вам относилось местное население?

— С местными мы контактировали, только когда гуманитарную помощь раздавали. Очереди огромные выстраивались, дети со всех сторон облепили. А нам велели выдавать только взрослым, дети по сто раз подбегут, на них не напасешься.

А как-то раз меня направили помогать афганским подразделениям. Там познакомился со штурманом полка.

Он представился Сергеем, на самом деле Сулейман. Он так хорошо по-русски говорил. Оказывается, в Краснодарском крае учился. Всё хвалился, что может шесть стаканов водки выпить.

— Вспомните самые серьезные столкновения, в которых вы участвовали.

— В 1984 году участвовал в знаменитой Панджшерской операции. Сильнее всего в ней досталось первому батальону 682-го полка, больше половины убитых. Среди наших говорили, что это их американские наемники так измолотили.

Нашей задачей было зачистить четыре кишлака в районе Достумхейля.

Вышли на место, 3-й батальон полка развернулся, взял в окружение три кишлака — ближайший к нам был Достумхейль. А рядом был пригорочек. Комбат послал туда минометчиков, чтобы они поддерживали бойцов. Минометчики ушли, и через полчаса со стороны этой высоты послышалась стрельба. Мы рванули спасать. Минометчиков было десять, а душманов было сорок, как потом выяснилось.

Когда мы пробились к минометчикам, там было десять трупов, у одного голова разбита камнем, он весь в мозгах. Моджахеды нас не жалели. У комбата сердце прихватило, он свалился. Я подзываю фельдшера и говорю: «Комбат живет — ты живешь».

Пошли мы обратно. И тут по нам открыли огонь из кишлака, как раз со стороны нашего командного пункта. Вижу: сорок человек против нас, двадцать бегут, двадцать встали на колено и между ними стреляют.

А между нами и ними был сухой арык, это такая система орошения. И эти гады залезли в него. Он глубокий, метра два. Да еще и на по краям земляной вал высотой полметра. И вот они оттуда начали нас гранатами закидывать. Метров тридцать между нами было, но их гранаты дальше пятнадцати метров не долетали, обвалование мешало. До нас только редкие осколки долетали.

Я взял командование на себя. Рядом как раз лежали много валунов, которые с гор дождями смыло. Я крикнул: «Перед собой делайте плотину. Голову пониже, задницу можно повыше, в нее не убивают. Кто побежит, лично застрелю. Если здесь не успею, потом убью».

Вызвал вертолеты, но ретранслятор сообщил, что прилететь они не могут: пыльная буря на ближайших аэродромах. В итоге через полчаса до нас долетела пара Ми-24. Душманы, как услыхали гул, сразу смылись. Я вертолеты по этому арыку завожу, они говорят, что он пустой. Я попросил для успокоения из пулеметов дать очередь.

А потом один из пилотов предположил, что душманы ушли через кяризы — подземные реки, их вырыли еще при Александре Македонском. Туда можно дивизию спрятать, никто не найдет. Я попросил вертолеты пару бомб Фаб-250 туда кинуть, чтобы там их засыпало.

В итоге из наших ранен был только один человек. И действительно в задницу. Комбата в госпиталь увезли. Не знаю как, но на следующий день он появился в полку опять, сбежал.

— Среди ваших знакомых были те, кто погиб?

— Однажды я из горящей БМП вытащил начальника штаба батальона. В машину попали три раза. Она загорелась. Мы подъезжаем на другой БМП, я смотрю: в башне человек, скрючившись, сидит. Я перепрыгиваю на крышу БМП, подхожу к нему, за подмышки хватаю и начинаю вытягивать из люка. А он как гуттаперчевый, все тянется и тянется. Потом оказалось, что у него рост был 190 см. В итоге я его рванул посильнее и все-таки вытащил.

Сбросил я этого раненого на землю, а у него бронежилет прямо на животе разрезан. Я попробовал взять его за плечи и оторвал ему левую руку, она на лоскуте висела.

Вызвал вертолет, загрузили этого раненого. У меня гордость, человека спас. А когда вертолет к аэродрому Шинданд подлетал, сказал: «Везу груз 200». Вот честно, у меня слезы струей брызнули. Ты же, когда спасаешь человека, он становится тебе как брат. А тут не удалось.

— Вы сами за время службы получали ранения?

— За первый год службы там получил 2 незарегистрированные контузии — был глухим месяц, а вторая — минновзрывная. Шел за солдатом, а тот наступил на мину. Мне же и пришлось оказывать ему посильно первую помощь, хотя это плохо удавалось — голова гудела, руки тряслись.

Я переболел паратифом. Когда попал в госпиталь, мне сказали, что еще три-четыре дня и пришлось бы мне заказывать деревянный бушлат. Температура у меня была 41 градус, я даже разговаривать не мог. Полтора месяца пролежал, потом еще кишки болели.

— Вы получали награды за время службы?

— За спасение начальника штаба мне Орден Красной Звезды дали. Хотя сейчас за это же самое Героя России дают.

За Панджшерскую операцию мне присвоили вторую Красную Звезду, но до конца моего первого срока службы в Афганистане мне ее так и не выдали. Собственно, я поэтому во второй раз самостоятельно в Афган напросился в 1988-м еще на один год, чтобы разобраться в ситуации.

— Вы служили в той же должности?

— На этот раз нет. Я был начальником группы боевого управления, то есть был начальником над всеми авианаводчиками. Наш командный пункт ВВС 40-й армии находился во дворце Амина, который штурмовали в 1979-м году. К нашему приходу его успели немного подремонтировать.

Потом я участвовал в выводе войск. Он был в два этапа: с 15 мая по 15 августа 1988 года и с 1 января по 15 февраля 1989 года. В день две-три колонны выводили в Ташкент. Вот так я до самого конца кампании там и оставался. Красную звезду мне потом вручили, и еще орден за вывод войск дали.

— Как вы сами оцениваете, этот опыт повлиял на вас?

— Я стал мягче, ко всему теперь отношусь с большим пониманием.

— Как вы думаете, есть сходства между спецоперацией и афганской кампанией?

— В Афгане был совершенно другой способ ведения боевых действий. СВО больше похожа на Чечню. Потому что чеченцы — они тоже вроде бы свои, но шли против нас. И с украинцами так же.

— Как вы считаете, какими наши бойцы вернутся со спецоперации? Будет ли им легко влиться в мирную жизнь?

— Да, есть люди, которым такой опыт ломает, так сказать, жизненный настрой. Но это не говорит о том, что все будут такими. Нет, не все. Это индивидуально.