«Нас не готовили к этому»: рядовой рассказал, что пришлось испытать в украинском плену

Петербуржец Дмитрий Парамошкин вернулся из плена. За новостями в российских СМИ он не следит, хватило украинских — из-за показанного по местному ТВ его били тюремщики. К Родине у бывшего теперь уже контрактника претензий нет, а вот к командованию своей части вопросы остались. Корреспондент «Фонтанки» встретился с Дмитрием и его родителями.

Елена Алексеевна была на работе, когда зазвонил телефон. На экране высветились незнакомый номер и геолокация — Украина. Это было 15 марта. Двадцатый день полыхала Украина. Сын-контрактник еще 25 февраля позвонил, сказал, что у них отбирают телефоны и отправляют на учения в Крым. Но Елена Алексеевна всё равно не взяла трубку — решила, что это спам. Она ответила только на третий звонок. Это был видеозвонок. Мужчина в камуфляже и с закрытым маской лицом показал ей Диму и произнес: «Ваш сын в плену».

Дима Парамошкин родился в Перми. Из школьной программы ему лучше всего удавался хоккей, поэтому, когда мальчику исполнилось 13, семья перебралась в Петербург. Со своей командой успел побывать на играх в Финляндии, Швеции, Чехии, один раз даже в Германии. Но спортивная карьера не сложилась, так как обнаружились проблемы со зрением. После школы поступил в Макаровку, на факультет кораблестроения.

Отучился — пришла повестка. Диме было 20 лет. Армия. На распределительном пункте ему выпало ехать в Ставропольский край. К концу срока службы подписал контракт. Почему подписал? «Не знаю. Само как-то так вышло. Говорили, занятия будут, прыжки, будем кататься [на учения], заниматься. Потому и решил». Это был 2020 год. И в принципе в контрактной армии всё устраивало, единственное — хотелось перебраться служить поближе к дому.

25 февраля 2022 года бригаду построили и сказали: едем на учения в Крым, телефоны оставить в части. Вопросов Дима ни себе, ни командованию не задавал. Учения так учения. На полуострове была поставлена новая задача — в Херсон. Херсон так Херсон. Два-три дня пробыли в Херсоне, а затем Димину колонну направили на Николаев. Боев не предполагалось. Предполагалось, что зайдут, поставят там базу. Николаев так Николаев.

— Когда мы Херсонскую область проезжали, видел мирных жителей. Они были за освобождение. Мы ехали на «мотолыгах» (многоцелевой бронетранспортер, МТ-ЛБ. — Прим. ред.), они кричали: «Мы вас ждали!» Ну не то чтобы «мы вас ждали», а типа — освободители едут. Что-то такое. Сигареты давали, воду давали, еду давали.

До Николаева не дошли. Артиллерийский и минометный огонь на подступах к городу расколол колонну натрое, и разрозненными группами русские мотострелки пошли обходным путем. В группе Димы оставалось примерно 30 человек.

— Я особо ничего не видел. Мы только по полям катались. Нас обстреливали. Серьезно так обстреливали. Причем обстреливали, как украинцы говорят, тем, чем нельзя обстреливать. По Женевской конвенции. Нас обстреливали с «Точек» и еще с этих... я забыл, с боеприпасами, которые запрещены. Фосфорных не было. А те, которые разлетаются, как лепестки, разрывают людей (вероятно, речь идет о кассетных боеприпасах. — Прим. ред.). Я это видел.

Останавливаясь на ночлег, окапывались в лесополосе. Там же, в окопах, выставляя дозор, спали. После положенных ему двух караульных часов пошел спать и Дима. А когда проснулся, вокруг никого не было.

— Оставили меня, получается, забыли, — произнося это, Дима с какой-то бравадой, что ли, усмехается и трясет головой, словно до сих пор не верит, что такое могло произойти.

Вот так три дня, наверное, и бродил вокруг своего окопа военнослужащий Парамошкин, встряхивая головой и надеясь, что за ним вернутся. Не вернулись. Из лесополосы выгнал голод. Дима увидел машину и пошел к ней, думая, что там мирные. Началась стрельба. Из леса вышли люди в военной форме. Так Дима попал в плен.

— 15 марта для меня навсегда останется самым страшным днем в жизни. Что я испытала — не описать. У меня истерика была. Другой бы бросил трубку, а этот [украинский военный] нормально, хорошо так со мной поговорил, сказал, чтобы я успокоилась, шла в военкомат.

Успокоиться у Елены Алексеевны не получалось, но в военкомат она пошла. Потом звонила на горячую линию Минобороны, пыталась достучаться до военной части. В последней на звонки не отвечали, а в военкомате примерно неделю предлагали не верить, ссылаясь на то, что украинская сторона в совершенстве владеет техникой изготовления подделок.

— Я что, своего сына не узнаю? Я с ним разговаривала, видела его, а они мне твердят: «Это фейк, это фейк». До [военной] части не дозвониться. А Минобороны не может внести военнослужащего в список пленных, пока это часть не подтвердит. А они [в части] телефоны поотключали, никакой связи с ними нет. Мы потом через знакомых смогли договориться, и только тогда, через неделю, Диму внесли в список.

Через два дня после звонка Елене Алексеевне видео с пленным Димой было выброшено в Сеть. Аккаунты Димы взломали, ролик и фотографии выложили и туда. Украинское «интернет-войско» пришло в соцсети одноклассников, друзей, родных. Всё виртуальное пространство семьи Парамошкиных вмиг заполнилось ненавистью. Телефоны разрывались от вопросов знакомых. Товарищи Димы приходили и спрашивали, как помочь. Один из друзей смог перехватить контроль и удалить аккаунт во «ВКонтакте», другая соцсеть (та, что запрещена теперь в России) осталась в чужих руках.

В 20-х числах марта Дима наконец был включен в список пленных. К тому времени Минобороны РФ уже объявило, что в российском плену находится больше 500 украинских военнослужащих, а Киев перестал говорить категоричное нет на вопрос об обмене.

ВАЖНО: 21 марта стало известно, что состоялся первый обмен. С российской стороны этим вопросом занимается омбудсмен Татьяна Москалькова. Чтобы ускорить процесс и включить военнопленного в обменный список, нужно написать обращение на ее имя. Горячая линия Минобороны (+7 (495) 498-43-54, +7 (495) 498-41-01) рабочая, дозвониться можно, но там (по личному опыту корреспондента «Фонтанки») тоже посоветуют обращаться к уполномоченному по правам человека или в международный Красный Крест. Внести «свою» фамилию в список Москальковой мало, нужно постоянно напоминать о себе звонками на горячую линию, обращениями в адрес должностных лиц. Так больше шансов, что имя не потеряется и обмен состоится в ближайшее время.

На земле лежит молодой солдат. Над ним нависает военный в маске, в руках держит документы. Происходящее снимается на телефон, за кадром минимум еще один военный. Все тяжело дышат, словно после борьбы или быстрого бега.

— Российские (нецензурно)! Гниды (нецензурно)! — произносит тот, что за кадром.

Военный с голубой (принадлежность к украинским войскам) опознавательной лентой на правой руке начинает первичный допрос:

— Фамилия!

— Парамошкин.

— Имя!

— Дмитрий!

— Дальше.

— (Произносит.)

— Год рождения.

— (Произносит.)

— Откуда народился?

— Санкт-Петербург.

— Ох ты.

Пленному приказывают вывернуть карманы. На землю летит нож, по виду — дешевый, рукоятка обмотана бело-сине-красной изолентой; стелька (одна), зеленые строительные перчатки, спички и влажные салфетки из армейского пайка.

— Телефон где твой? — спрашивает тот, кто снимает.

— Нету. Забрали всё.

— Кто забрал?

— Командиры.

Мужчина с голубой лентой ставит пленного на колени, продолжает досматривать, произносит: «Цепочка».

— Цепочка золотая есть? — с ударением на первый слог переспрашивает «оператор».

— Не. Это полузолото.

— По... (нецензурно).

— Забирайте.

— Никто забирать не будет! Ты какого (нецензурно) пришел на нашу землю?

— Меня просто отправили.

— Мне (нецензурно). Учения твои не катят. Ты контрактник (нецензурно), ты знал, куда ты идешь. Правильно?

Пленный кивает.

— Ну вот и всё. И... (нецензурно) В багажник его (нецензурно), пускай покатается, трошки подумает.

Через два месяца после того, как было снято это видео, мы сидим в двухкомнатной квартире Парамошкиных, где кроме Димы с мамой живут отец и сестра. Елена Алексеевна незаметно (как ей кажется) поглаживает сына по шее и берет в руку его крестик на черном шнурке. «Это я уже сейчас подарила. Снова», — объясняет она.

— Значит, цепочку все-таки забрали?

— Да. Но уже потом. В тюрьме. Другие. Там крестик золотой был.

Военнослужащие ВСУ (на видео были они) отвезли Диму в Новую Одессу. Уже оттуда полиция доставила его в Винницу. Поместили в обычный следственный изолятор. На верхних этажах — подследственные, в подвале — пленные. Первые дни Дима был в камере один.

— Били, конечно, — усмехается он вопросу. — По ногам, почкам, животу. По лицу старались не бить.

Чтобы получить еду, нужно было спеть украинский гимн. Дима его не знал. Когда к нему «подселили» пленных из ДНР, стало полегче — парни худо-бедно знали слова, и Дима старался подпевать. Потом в камере установили телевизор, по нему шли украинские новости. Каждый раз, когда показывали кадры обстрелов, Дима понимал — сейчас придут бить.

Еще было «интервью с Владимиром Золкиным». Это практически обязательная часть плена для российских военнослужащих на Украине. Диме объяснили: «разговор с журналистом» для его же блага — чем больше народу его увидит, тем больше шансов на скорый обмен. Этот выпуск на YouTube и потом в одноименном телеграм-канале суммарно набрал почти два миллиона просмотров. Дима утверждает, что на той записи только два фрагмента не были постановочными — когда рассказывал об обстоятельствах плена и во время телефонного разговора с мамой. Ответы на все остальные вопросы ему выдали заранее. Зачитывая их, он не был искренним.

На 20-й минуте разговора у Димы сдают нервы. Он только что закончил говорить с рыдающей матерью и теперь сам не может сдержать слез. Владимир Золкин вынужден прервать свое расспрашивание о политике Кремля.

— Почему вы плачете?

— Давно не слышал родных.

— То есть вы плачете из-за того, что поговорили с мамой?

Дима кивает.

— Мы не оказывали давление? Мы не заставляли вас говорить с мамой?

— Нет, всё нормально.

— Я понимаю, просто тут у нас YouTube относится к этому сильно серьезно. Мы плохое что-то сделали?

— Нет.

— Мы хорошее что-то сделали, что дали позвонить?

— Да.

— Это хороший поступок?

— Да.

— То есть это не давление никакое?

— Нет.

— Окей. И всё же... Вы пришли на территорию чужой страны. С оружием. Вы же готовы были убивать людей, правильно?

— Нет.

— Ну как же нет? Что, вы не открывали огонь ни разу?

— Нет. Ни одного патрона не выстрелил.

После этого интервью Диму «прогнали» через «детектор лжи». Полиграф подтвердил его слова: он ни разу не выстрелил на территории Украины. Видеозапись была выложена на YouTube-канал Золкина 31 марта. В тот же день пленных увезли из винницкого СИЗО на обмен. Всех, кроме Димы. Он остался в камере один. Ему никто ничего не объяснял. Будущее в буквальном смысле стало туманным.

Один в камере Дима прожил шесть дней. Затем привезли новых пленных. Среди них даже оказался сослуживец, из той же бригады. Оставшиеся дни, вспоминает, уже и не били толком. Понимали: скоро будет обмен. Свое 24-летие Дима встретил в винницкой тюрьме, а 19 апреля их увезли в другое СИЗО — поближе к границе с Запорожской областью, которая частично контролируется российской стороной.

— Утром нас посадили в автобус, мешки на голову надели, отвезли к мосту какому-то, он был подорван. На одной стороне стояли два автобуса украинских и вот нас 46 человек. С другой стороны — три КАМАЗа наших русских, «Рыси» были (военная полиция) и украинские военнопленные. Там мост подорванный, речка, и камни кинули. Мы прошли под мостом, встали, и потом украинцы пошли. Получается, с двух сторон. Они в автобус сели, мы — в КАМАЗы. И оттуда уже повезли. Можно сказать, как в кино.

КАМАЗы довезли сначала до Мелитополя, потом на военный аэродром, и вот — Москва.

— А там уже сказали: «Вы на территории России, расслабьтесь, вас уже поменяли».

В столичном госпитале Дима пробыл недолго, 9 мая он встречал в своей военной части. Как встречал? «Как обычно, — пожимает плечами. — Праздновали». В части встретили нормально, но с теми, с кем уезжал, пока не виделся, они еще не вернулись. ФСБ с ним, разумеется, беседовала. Претензий к Диме Родина не имеет. 21 мая истек срок контракта, продлевать Дима не стал, вернулся в Петербург.

— Какие планы на жизнь, Дима?

— Не знаю пока, отдыхать (смеется). Возможно, по профессии пойду, я инженер кораблестроения.

Такую версию Дима предлагает нам в присутствии мамы. Елена Алексеевна сидит с ним рядом на диване и время от времени дотрагивается до сына — удостовериться, что всё по-настоящему, живой. На левой руке у него свежая татуировка, сделал после плена. Говорит, это рунический компас, он символизирует для него возвращение домой.

— Вам, когда звонили украинцы, — спрашиваю маму, — предлагали выходить с протестом?

— Предлагали, конечно. У них там одна тема. Выходите на митинги. А куда я пойду? Кто я такая? Я что-то решаю?

— А если бы решали, пошли бы?

— Нет, конечно. Я не считаю, что Россия — агрессор. При любом раскладе не считаю. Я, наверное, патриот Родины. И сын тоже. В армию пошел. Не отклоняемся мы. За Родину.

Я молча смотрю на Елену Алексеевну Парамошкину. Простая русская женщина, бухгалтер, муж работает на заводе по изготовлению шин, дочь — студентка. Она только что пережила самые трудные для любой матери месяцы. Сейчас ни ей, ни ее детям ничего не угрожает. От ее слов не зависит благополучие семьи. Ее слова могли бы быть вообще не опубликованы в СМИ. Она вольна сейчас сказать всё, что по-настоящему думает. И она говорит:

— Как правильно, как неправильно — я не имею права судить. Кто я такая? Но я считаю, что Россия — все-таки не агрессор. Я считаю, что всё это правильно делается. Что этих нациков надо... Вот даже Дима говорит, что этих нациков надо… убирать.

— Каких нациков? — вопрос адресован уже Диме. — Ты сейчас не рассказал нам ничего такого. Ну били тебя по ногам... (На этом месте я проглотила слово «подумаешь».)

— Это именно меня [по ногам били]. Я общался с другими военнопленными. Они рассказывали. Некоторых убивали, некоторым отрезали яйца, руки, пальцы. Пытали. Потом меняли... Приезжает, получается, не человек, а овощ. Просто я попал к нормальным. Попался бы я к каким-нибудь азовцам* или «Правому сектору»* (организации запрещены в России), я бы даже живым оттуда не уехал.

— Это тебе в госпитале рассказывали?

— Когда нас меняли 46 на 46, я видел их военнопленных — они все чистые были, ухоженные, в своей одежде. И мы — друг друга несли. У нас половина людей просто идти не могли. Мы их тащили. Ноги были прострелены, руки.

Мы выходим с Димой прогуляться во дворе. И уже здесь он говорит о своих истинных планах.

— Да, есть мысли туда обратно поехать. Только с другой бригадой.

— А мама знает?

— Пока нет. Скоро узнает.

— Зачем ты хочешь туда вернуться? Это месть?

— Нет, это не месть. Я человек военный, простой. Там пацаны мои остались. Узнать, как они там. Плюс у нас продвижение есть вперед. Всё хорошо, тактика поменялась. Это всё произошло из-за неготовности. Нам не сказали, что мы едем на Украину, нас не готовили к этому. Не было занятий. К такому, что вот там было [занятий, подготовки], не было.

Из-за того что Диме повезло остаться в живых и вернуться без травм, миллионных и даже тысячных выплат ему не положено. Он на них и не рассчитывал, хотя немного удивился, когда в части ему сказали: повышенную зарплату получишь только по 15 марта включительно, так как всё остальное время ты участия в боевых действиях не принимал. По закону зарплата военнослужащему во время плена начисляется или выплачивается его семье. Повышенное денежное довольствие (так называемые «боевые») и правда не предусмотрено. В «мирное» время зарплата контрактника Парамошкина составляла 35 тысяч рублей. Эти деньги плюс 60 тысяч за конец февраля — половину марта ему заплатили. Вероятно, в этом есть своя логика, но вряд ли справедливая — с учетом того, что каждый ракетный удар по территории Украины Дима и его товарищи по плену физически ощущали на себе.