«Студенты стали задумываться, в какой стране они хотят жить»: истории тех, кто выходил на митинги в 1990 и 2000-х

Массовые протесты в России — явление отнюдь не новое. После советского затишья, когда волнения подавлялись и замалчивались, треть века назад началась горбачевская эпоха гласности и плюрализма, и люди вновь открыли для себя кайф свободных шествий. С тех пор площадные митинги стали явлением почти привычным: они достигли кровавого накала в момент развала СССР, потом, после апатии 90-х, набрали силу уже в новом веке. А с 2011 года получили очередной толчок, который чувствуется и до наших дней.

Мы поговорили с пятью героями, которые участвовали в движениях разных лет в основном в юном возрасте, попросив их не только вспомнить те события, но и рассказать о своем отношении к нынешним реалиям. Оно, кстати, оказалось контрастным: кто-то заражается идеей протеста на всю жизнь, кто-то полностью разочаровывается. Власти любят подчеркивать, что в нынешние митинги вовлекают молодежь, но так было всегда: и в 80-е, и в наше время.

Дмитрий Борко, фоторепортер: «3 октября 1993 года я был ближе всего к смерти»

Дмитрий Борко работал фотокором на митингах с самого их ренессанса в 1987 году и, по его собственным словам, хоть и был беспристрастным наблюдателем, но внутренне всегда поддерживал протестующих. Он же предоставил значительную часть собственных снимков для этой статьи.

— Фоторепортером я стал еще молодым, в 1987 году. В то время акции еще были малочисленны: представители радикальных групп собирались в Москве на Пушкинской площади. Серьезных репрессий в то время уже не было, хотя кто-то пересекался с милицией и получал аресты на 15 суток.

Большие митинги начались уже ближе к 1989 году, когда приближались первые более-менее свободные выборы первого Съезда народных депутатов. Помню, под митинг отвели площадку на задворках стадиона «Лужники» в пустынном месте, где был отстойник автобусов и троллейбусов — этакий Гайд-парк того времени. И что меня поразило — нескончаемый поток людей, которые шли от метро к месту проведения, притом, что информации о митинге почти не было: пресса ничего такого не публиковала.

И потом до начала съезда всё это продолжало бушевать, постепенно выплескиваясь на центральные улицы Москвы. В 1989–1990 годах на Манежной площади собирались уже тысячи людей.

Что еще поражало: давление властей и милиции было тогда минимальным. Я помню колоссальные стотысячные шествия по Садовому кольцу, словно весь город куда-то идет. И эти колоссы сопровождали единичные милицейские «Жигули» и разрозненные наряды. Пару раз были попытки всё это прекратить, и в Москву даже вводились войска, но это не привело к столкновениям и не остановило людей. Картины, как сейчас, когда Москва постоянно наводнена полицией и ОМОНом, даже трудно было вообразить. При этом всё проходило спокойно и самоорганизованно.

Людей объединяли какие-то конкретные желания, понимание, что наш жизненный уклад устарел и невозможно так жить. Но о единстве говорить было нельзя, потому что разнообразие взглядов было гораздо большим, чем сейчас — монархические, коммунистические, ультралиберальные. Были самые разные группы и течения, которые вели дискуссии, иногда достаточно горячие. Да, этот первичный бульон еще варился, и не было оформленных партий, но за этим брожением было очень интересно наблюдать. Чувствовалось, что идет какой-то политический процесс.

Вообще в конце 80-х всеми владела наивность: мы реально не понимали, как выглядит то, чего мы добиваемся. А потом наступил 1991 год, и мы столкнулись с жесткой реальностью, к которой нужно было приспосабливаться. Волна первичных протестов схлынула, потому что какие-то цели были достигнуты: появились рынок, плюрализм, многопартийность, и к 1991 году ситуация уже была вполне демократическая. Но жизнь резко осложнилась, а никто не умел жить по-новому. И конечно, был тяжелый перелом, в том числе моральный.

Через некоторое время стала появляться волна другого недовольства из-за возникшего неравенства и жизненных трудностей, которая нарастала с 1992 года, пока не взорвалась в 1993 году.

В том году всё обострилось. Первое крупное столкновение на моей памяти произошло 1 мая 1993 года между большой демонстрацией левых и милицией на Ленинском проспекте — с камнями, палками, арматурой. И уже запахло паленым. В том столкновении погиб милиционер, а многие мои коллеги серьезно пострадали. Грузовик, из кузова которого я снимал, толпа просто перевернула — я кубарем полетел вниз.

Страшнее всего было 3 октября 1993 года во время штурма Останкино. Я стоял у дверей здания, которое осаждали люди, когда оборонявший Останкино спецназ, группа «Витязь», открыл шквальный огонь на поражение. Погибли десятки человек, включая журналистов. Это был единственный раз, когда в меня стреляли почти в упор, и я слышал свист пуль.

В том году власть была готова на что угодно: на стрельбу, на физическое подавление. Но и протест был более радикальным — люди не с белыми ленточками шли, и мирным протестом назвать это было уже трудно. С тех пор я не видел ничего и близко похожего по уровню ожесточения и решимости. Нынешние протесты другие: скорее они напоминают о рубеже 90-х.

Сам я не был сторонником Советского Союза — похоронили, и слава богу. Другое дело, что мы построили? Нет, я не жалею о том, что было. Мы получили более открытый мир с точки зрения информации и границ. До 31 года я вообще не выезжал за границу СССР, а после этого посетил много стран, что дало массу информации и пищи для размышлений.

Все наши представления были теоретическими. Мы рассуждали, что, вот если создать рынок, будет сыр и будет колбаса. Но это же абстракция.

Я не думаю, что нынешние митинги, в отличие от тех, «срежиссированы» кем-то — я не поклонник теорий заговора. Люди идут за тем лидером, у кого на языке то, что у них на уме. Я лично видел, что невозможно толкнуть людей на то, чего они не хотят. Такие попытки быстро гаснут. Впрочем, столь же трудно остановить людей, если они готовы идти до конца.

Роман Грибанов, журналист: «Я оскорблял милиционеров, но что это дало?»

Журналист Роман Грибанов окончил школу как раз перед началом финальной агонии СССР, когда жажда перемен шла по стране вместе с песнями Цоя и Кинчева. Роман хорошо помнит не только момент, когда пришел к радикализму, но и день, когда отказался от него.

В 1988 году я не поступил в Уральский государственный университет на факультет журналистики, поэтому пошел работать на завод оператором станков с ЧПУ. Жизненные силы бурлили, а просто работать по 8 часов у станка было скучно, и я заинтересовался людьми, которые предлагали нескучную жизнь, — «Демократическим союзом» Валерии Новодворской, довольно радикальным антигосударственным движением.

Был, конечно, сильный романтический привкус всего. Номенклатура КПСС в то время не обладала такими харизмой, интеллектом и чувством юмора, как демократы. Тем более коммунисты смотрели на нас свысока. А в «Демократическом союзе» были колоритные персонажи, отъявленные антисоветчики, лютые диссиденты. Сама Валерия Новодворская как-то приезжала к нам и выступала перед номенклатурой. Она в тот день поразила всех уровнем интеллекта, логики и радикализма, причем абсолютно обоснованного. Она настолько умно и интеллектуально точно выражала позицию, что производила среди думающих людей фурор. И нас, молодых, это очень привлекало.

Я помню одну из первых демонстраций на майские праздники в 1988 году, когда собрались все неформалы и прошли по центральной площади города, на которой стоял первый секретарь обкома. Мимо него и памятника Ленину мы несли плакаты откровенно антигосударственного характера, например: «Людоеда Ленина — на свалку истории!». Потом этот плакат с помощью четырех тюбиков клея «Момент» был приклеен к гранитному постаменту памятника — милиция отдирала его лопатами.

Года два я активно участвовал во всех митингах и пикетах, но потом отошел. Переломный момент наступил 30 октября 1990 года, в День политзаключенных. Я тогда демонстративно сжег свой комсомольский билет, и пожилой мужчина рядом со мной сказал кому-то: «Если у молодого человека есть мозг, то только спинной». Он сказал это так, будто смотрел сквозь меня. Это не было оскорблением или попыткой обидеть, а просто констатацией факта. И так меня эти слова зацепили, что из радикалов я стал потихоньку переходить в консерваторы и уже не принимал участия в деятельности «Демократического союза».

А закончилось всё для меня, наверное, 28 мая 1993 года. Мы тогда организовали студенческий митинг по сугубо экономическим причинам: грянули гайдаровские реформы, и нам по четыре месяца не платили стипендию. И мы собрались, перекрыли центральный проспект, кричали, ходили туда-сюда, и в конце концов к нам вышел тогдашний глава областного совета. Он вышел и просто с нами поговорил, после чего мы очень довольные разошлись пить пиво — юношеский максимализм был удовлетворен. При этом стипендию нам так и не выплатили, результата не было, и постепенно наступило разочарование.

В 1988 году Ельцин был нашим героем, и в том числе благодаря мне он пришел к власти и начал рыночные реформы. Но в один день я зашел в столовую и увидел, что денег, которых раньше хватало на тройную порцию пельменей, теперь хватает только на бульон с половинкой яйца. И я понял, что нас, кажется, обманули. Я лазил на флагштоки с российским триколором, я клеил дерзкие плакаты на памятник Ленина, я милиционеров оскорблял, но ни малейших дивидендов лично мне и моей стране это не принесло.

Константин Кинчев пел «Красное на черном», и мы болели этим. Дух перехватывало от ощущения, что мы — герои, идущие против власти, «словно в оттепель снегопад». Но потом повзрослевший лидер группы «Алиса» спел совсем другую песню — она называется «Обманули», только в нецензурной форме. И я почувствовал, что Кинчев обращается ко мне.

Потом я поступил на филфак, стал слушать не диссидентов, а читать нормальные книги: Ильина, Бердяева, Данилевского. Стал больше думать своим умом. И понял, что антисоветчики хотят разрушить СССР вместе с Россией. Целились в Союз, а ударили по своей стране.

И да, демократы были навальнистами того времени — антигосударственники, антисоветчики, антикоммунисты.

В нынешних протестующих я узнаю себя молодого. Но желания присоединяться к ним у меня нет абсолютно.

Андрей Лавров, политолог и социолог: «Больше не хочу быть политическим «мясом»»

В 1991 году, историческом для России, Андрей Лавров был студентом пятого курса философского факультета МГУ и придерживался резких антибольшевистских взглядов. Он вспоминает, как сильно они изменились уже к 1993 году — другому страшному рубежу. А в августе 1991 года, напомним, в России случился путч: попытка захвата власти силовиками того времени.

Да, я придерживался антикоммунистических взглядов, но не демократических, а имперских. Большинство моих младших товарищей потом попали в национал-большевистскую партию (ликвидирована и запрещена в РФ. — прим. ред.) Эдуарда Лимонова.

В день августовского путча 1991 года я прилетел в аэропорт Домодедово. Еду в автобусе до Парка культуры, читаю «Мадам Бовари» и вдруг слышу, что люди начинают верещать: «Водитель, сделай погромче!» Водитель делает погромче, и мы слышим объявление ГКЧП о введении военного положения. В метро ранним утром — уже люди с листовками, а из окон 22-го этажа нашей общаги видно, как идут по проспекту Вернадского колонны БТРов, и конца им ни в ту, ни в другую сторону нет.

Тогда мы пошли на улицу. Там стоял мужик в орденах и кричал: «Что вы, твари, делаете? Прекратите!» А мы наплевали ему под ноги и нахамили, и мне сейчас за это стыдно. Но тогда он был для нас сталинским ублюдком, а единственной проблемой России мы считали, что Ленина и всех большевиков не перевешали на столбах.

На улице было много интересных людей, в основном молодняк. И такого единодушия и братства я не ощущал никогда в жизни. Никогда! Ни на одном рок-концерте, ни на посиделках с БГ, Цоем, Янкой Дягилевой или Егорушкой Летовым.

Просто пример: подъезжает шикарная иностранная машина, выходит мужик, открывает багажник — в нём несколько коробок иностранных сигарет. Он оставляет нам машину со словами: «Чуваки, это ваше, ночуйте, я сам не могу участвовать». Какие-то бабушки приносили нам пирожки и бульон в больших бидонах.

Мы же вели себя абсолютно по-хамски. Помню, рядом сидели ряженые казаки, которых мы презирали и плевали им под ноги, в общем, нарывались. Мы были молодые, отмороженные, у каждого нунчаки в кармане — это как минимум.

Страха не было вообще. Солдат я в тот августовский день не видел, но, по рассказам, они отступали. Никто не стал бы стрелять в людей, даже если бы отдали такой приказ. Была дикая радость, потому что мы освобождались от семидесятилетнего ига. И, конечно, самое красивое зрелище — это как сдергивали за шею памятник Дзержинскому на Лубянке. Мы считали, что больше никогда не услышим об этом здании.

А ночью мы возвращались, кругом была разруха, перевернутые троллейбусы. И вдруг стоит забуксовавшая ментовская тачка. Мы к ней подбегаем, оттуда выскакивают перепуганные менты и кричат: «Ребята, ребята, мы за демократию, за Ельцина!»

Но на этом для меня всё закончилось. В 1993 году я приехал поступать в аспирантуру как раз в дни октябрьских событий, и ночью забежали знакомые позвать меня, но я не пошел. Я сказал, что больше не хочу быть мясом. Хотя моим братьям по НБП тогда пришлось непросто: их обстреливали снайперы, а когда они уходили по канализации, туда пустили газы.

Нынешние протесты? Нет, я не участвую. Политика — это грязная игра кланов, где романтиков используют как пушечное мясо.

Юрий Черкасов, политический турист: «Согласованный митинг оказался страшнее стихийного»

Юрий Черкасов не является ни политиком, ни регулярным участником акций, однако в душе по-прежнему молод и готов рисковать. Так, в 2012 году, в шлейфе акций протестов из-за фальсификаций выборов, он понял, что хочет увидеть, как творится история. И поехал сначала в Астрахань на несогласованный митинг, а затем в Москву на Болотную площадь.

Мой политический туризм начался со спонтанной поездки в Астрахань в 2012 году. На тамошних выборах мэра должен был победить Олег Шеин из «Справедливой России», но после подсчета голосов лидером признали единоросса Столярова. Шеин объявил голодовку, а 10 апреля в Астрахань вылетел Алексей Навальный, и на 14 апреля был назначен митинг. Олег Шеин к тому моменту голодал уже месяц.

Извинившись перед родственниками, я сказал, что не могу на это спокойно смотреть, купил билет в Астрахань и взял с собой еще человека для безопасности.

Летели мы в одном самолете с Ильей Пономаревым, а уже в Астрахани увидели других лидеров протеста — Дмитрия Гудкова, Ксению Собчак, Илью Яшина, Максима Виторгана. Было тепло, солнечно, мы ходили по улицам и знакомились с другими приехавшими. Много людей прибыло из Краснодарского края, были жители Уфы, Самары, Кирова, городов центральной России. Представительная делегация приехала из Санкт-Петербурга.

Всего же гостей города набиралось человек пятьсот. Это было ничтожно мало, и в администрации города Навальному так и заявили: «Какой митинг? Это вы сюда приехали, ма-а-асквичи. Вас сколько? Пятьсот человек? И это все м-а-а-асквичи. Астраханцев же всё устраивает».

Приезжие делали попытки пройти на центральную площадь, прорвав оцепление. Но кордоны полиции никого не пропускали. Ближе к вечеру решили проводить митинг на аллее в формате встречи с депутатами Государственной думы Пономаревым и Гудковым.

Полиция цепью стояла вдоль всей улицы, и мы понимали, что сейчас нас начнут винтить. Начался спуск с горки, я повернул голову и обомлел: позади шла огромная толпа, по разным оценкам, от пяти до восьми тысяч человек. Для маленькой Астрахани это очень и очень много.

Позже выяснилось, откуда эти люди взялись. Пока приезжие с регионов переругивались с полицией, пытаясь прорвать оцепление, жители Астрахани созванивались друг с другом и говорили: «Если уж полстраны приехало нас защищать, то и нам нельзя сидеть по домам».

Полиция оказалась в полной растерянности, такого сплочения, единения и массовости в Астрахани еще не видели, поэтому силовики не решились на хоть какие-то действия.

Успех окрылял и пьянил всех. Появилось ощущение эйфории, и митинг получился необычайно радостным. Ораторы, и прежде всего Алексей Навальный, на примере Астрахани говорили о необходимости единения и проведения масштабных акций в самых разных регионах России.

Но Астрахань на тот момент представляла собой лишь единичный случай с очень незначительным в масштабах страны количеством участников. В целом же протестное движение явно шло на спад. Над оппозицией откровенно издевались. Когда я приехал в Москву 6 мая 2012 года, перед «Маршем миллионов», повсюду, особенно в метро, были расклеены листовки с фотографиями лидеров протеста и текстом: «Цирк уехал, клоуны остались».

Требовалось нечто неординарное, из ряда вон, чтобы привлечь к протесту внимание и укрепить позиции. Такой неординарной акцией стала заявленная как мирная и согласованная с властями демонстрация, которая должна была закончиться митингом на Болотной площади. Я безо всякой опаски прилетел на нее в качестве политического туриста. Мне тогда всё это было очень интересно.

Придя в числе первых на место сбора, Калужскую площадь, я оказался в самом начале колонны среди актива «Левого фронта», в нескольких шагах от организатора шествия Сергея Удальцова. Я видел радость на его лице от невероятной численности собравшихся и множества людей из других регионов.

В конечной точке шествия, у кинотеатра «Ударник», прямо перед нами на горке стоял заслон из нескольких рядов полиции, водометов и бронемашин. Проход на Болотную площадь справа от движущейся колонны был совершенно свободен. Удальцов же, глядя на полицию, произнес: «О нет, я не могу на это смотреть...» И тогда сел прямо на асфальт, а следом начали садиться его соратники, тем самым перегораживая проход на Болотную и создавая давку. Такой поворот событий был для меня совершенно неожиданным, так как действия «Левого фронта» не соответствовали целям заявленного митинга.

Я прошел на Болотную, огибая ряды сидящих. Митинг должен был начаться там, но площадь долгое время была пуста. В какой-то момент показался Навальный, поднялся на трибуну, но полицейские тут же заломили ему руки и увели. Кто-то с трибуны произнес в микрофон: «Нашим товарищам сейчас туго, возвращайтесь к кинотеатру «Ударник», помогите им». Я повернулся и пошел к кинотеатру, но через всю площадь стояло оцепление.

В какой-то момент оцепление сняли, я пошел к кинотеатру, не понимая, почему в воздухе дым и пахнет газом... И оказался в гуще событий. Полиция стучала в щиты, теснила митингующих и умело рассекала их строй.

Преследующему демонстранта полицейскому поставили подножку, и он со всей силы, в полной амуниции, грохнулся на землю. Передо мной появился рослый парень во всем черном и в противогазе, посмотрел на меня и тут же исчез.

Позвонила мама: «Юра, как ты там? Тут по телевизору такое (!) показывают». В ее голосе был ужас. Я успокоил, что в стычки не вступаю, ни на кого не нападаю, и у меня всё хорошо.

Постепенно толпу рассеяли, и полиция еще долго преследовала митингующих по бульварам и дворам, перекрывала выходы из метро.

7 мая все собрались на Садовом кольце. Начались гулянья. Меня тогда поразила самоорганизация граждан. Все лидеры протеста были арестованы, но находились новые, и колонна выстраивалась и шла, рассеивалась после появления полиции и снова сама собой собиралась уже в другой точке.

Позже я удивлялся, что ехал на крайне рискованный митинг в Астрахань, а он оказался совершенно безопасным. А согласованный митинг в Москве походил на побоище.

Алексей Табалов, правозащитник: «Сейчас мы четче понимаем, куда идем»

Алексей Табалов увлечен политикой с конца 90-х — тогда его привлекла партия «Яблоко», впрочем, уже разочаровавшая. Он был активным участником самых разнообразных митингов, а одно время возглавлял региональный штаб Алексея Навального. Он рассказывает, какое влияние на него оказали протесты советского времени и чем отличаются акции современной оппозиции.

Митинги позднего Советского Союза я застал ребенком. Когда Горбачёв ввел плюрализм, началась либерализация в школах и учителя стали позволять себе больше свободы. Я помню, как мы обсуждали текущие события на уроках географии. В обществе чувствовался запрос на перемены, но я тогда не совсем понимал, с чем эти перемены связаны.

В память мне врезалась картинка — танки на мосту, которые расстреливают Белый дом. Взрослые обсуждали это шепотом, а однажды я позвонил маме на работу и спросил, почему по телевизору показывают «Лебединое озеро». Она ответила — это не телефонный разговор.

К концу 90-х, когда мне было чуть за двадцать, я увлекся политикой, но не ради карьеры. Это была позиция гражданина, который выходит во взрослую жизнь. Тогда мой молодой взгляд упал на Григория Явлинского и «Яблоко», и с тех пор начался мой путь.

Полиция, по большому счету, нами не интересовалась. Это была полная свобода в классическом варианте: свобода выражения мнения, которая закреплена в Конституции и Европейской конвенции по правам человека.

Более серьезные вещи пошли с приходом к власти Владимира Путина в начале нулевых, когда появилось понимание, что страна взяла курс на ужесточение всего и вся. Сначала ужесточился закон о партиях, стали учащаться манипуляции на выборах, потом появился закон о митингах, который усложнял политическую работу на улицах, а затем появились остальные законы — об иностранных агентах и подобная ерунда.

Акции нулевых годов, как правило, были связаны с какой-то конкретной проблемой: я помню, например, как пенсионеры вышли на улицы против монетизации льгот. Но в политическом плане акции были немногочисленными.

Сильная волна поднялась в 2011 году на фоне массовых фальсификаций выборов в Госдуму. Тогда на улицу вышло столько людей, что охренели (это правильное слово) все — и мы, организаторы, и полиция. Люди посчитали себя обманутыми: их обидело, что их восприняли как пустое место. Что у них отобрали голоса и сказали: не важно, как вы голосуете, главное — как мы посчитаем. Эта акция была очень вдохновляющей и дала толчок следующим выступлениям, в том числе в Москве на Болотной площади.

Но в тот момент еще не проявлялись экономические проблемы и усталость от Путина не была такой сильной. Сейчас в связи с деятельностью ФБК (включен Минюстом в реестр организаций, выполняющих функции иностранного агента) по активному расследованию фактов коррупции в протестном движении появилась новая составляющая. Первым знаковым моментом стала акция «Он вам не Димон» в 2017 году — расследование в отношении Дмитрия Медведева. За ту акцию, кстати, я получил десять суток ареста.

Я застал четырех генсеков и трех президентов, а нынешняя молодежь родилась и живет при одном президенте. На передний план выходят экономические требования и недовольство Владимиром Путиным, потому что, как бы ты ни правил, от тебя постепенно начинают уставать даже самые преданные сторонники. Когда это сопровождается ужесточением мер во всех сферах жизнедеятельности человека, когда государство буквально лезет в трусы, это вызывает ответную реакцию общества. Тут и усталость, и недоверие к режиму, и требование смены власти, смены идей.

В отличие от протестов 1980-х, думаю, сейчас мы четче понимаем, куда идем. Мы уже привыкли к капитализму и рыночной экономике, и как бы там ни хаяли 90-е, мы их пережили, и это дало нам определенный иммунитет. Мы живем при капитализме не хуже, чем некоторые другие страны, которые стали капиталистическими гораздо раньше нас. Мы понимаем, какие преобразования нужны.

А в СССР люди не знали, чего хотят. Они знали, что есть жизнь за железным занавесом, видели ее по редким фильмам и слышали рассказы людей, которые ездили за границу. Сейчас же люди ездят в Европу и Штаты свободно, и сравнение получается не в пользу России по части социальных благ, медицины, образования, политических свобод и тому подобного. И это как раз формирует видение того, как должно быть.

Но гайки постепенно затягивают. С приходом Владимира Путина действия государства направлены на ужесточение во всех сферах. Путин декларировал принцип диктатуры закона, и раньше ему все аплодировали, мол, вот как классно. А сейчас оказалось, что закон для одного — это одно, для другого — другое. И последние законы Госдумы не соответствуют принципам верховенства права, они не защищают права и свободы человека, а нарушают их и потому подлежат ревизии. Всё это в совокупности питает нынешний протест.